...Царь Ираклий, обещая помогать Раим-хану против его дяди и взяв без сомнения наперед хорошую за то плату, что, конечно, и необходимо, требовал сам помощи от имеретинского царя по случаю приближения к Тифлису Ага-Магомет — хана персидского, который находился уже в Шуши. Обещанное от имеретинского царя войско приблизилось уже к городу, и ему готовилась встреча. Домашние моего хозяина предложили мне, не хочу ли я видеть сию церемонию, и как я действительно мог уже выходить, то для прогулки пошел за Тапитагские ворота, взошел на один высокий холм и, сидя там, спокойно рассматривал сие происшествие, а с тем вместе и тот обман, который употребил начальник сего войска, рассыпав его по всей степи маленькими отрядами, дабы показать чрез то сколько можно большее число людей; в самом же деле сомнительно было, чтоб и до 2000 человек могло их набраться. Царь встретил их с радостию и великим торжеством, которое заключалось в нескольких выстрелах из пушек и ружей. Воинство сие расставлено было также в Керцанисе. А как у тамошних народов нет обыкновения запасать вперед для войска хлеба и других необходимых для продовольствия их потребностей, то пропитание новопришедших людей получаемо было от обывателей сбором, с каждого дома по нескольку хлебов, вина и проч. Я, однако ж, не думаю, чтоб сие было слишком отяготительно для жителей, ибо тогда по случаю вышесказанных грабительств в Тифлисе была такая во всем дешевизна, какой, как говорили тамошние обыватели, никогда не бывало. Имеретинцы и тифлисские охотники столько довольствовались вином, что даже умывались им вместо воды. Обыватели тем охотнее готовы были делать для них сие пожертвование, что при пособии их как отборнейших воинов, полагая их числом до 8000 человек, были наперед совершенно уверены в превосходстве сил своих против неприятельских, следовательно, и в своих от того успехах, так что многие с восторгом кричали: «Пусть-ка покажется теперь Ага-Магомет-хан! Кто может стоять противу нас?!» и проч. Таковые восклицания излишней надеянности я принимал не более как за действием воспаленного воображения и, судя по всем обстоятельствам, полагал вернее, что они проиграют и Тифлис будет взят непременно, а потому решился заблаговременно искать безопасного убежища, не дожидаясь нашествия шахова и предположенной над ним победы. Мне желательно было иметь в сем случае товарища, и надеялся найти оного в одном ериванском жителе из деревни Норки, хорошей фамилии, с которым я незадолго пред тем имел случай в Тифлисе познакомиться. Я тотчас сделал ему мое предложение, изъяснив наперед мои опасения, убеждающие удалиться из Тифлиса непременно. Но сей чудак отвечал мне, что хотя персияне в сражении нападают, как львы, но весь успех полагают только на первую удачу, а в противном случае тотчас обращаются в бег. «Ты видишь, — продолжал он, — что город крепок, а жители все герои; сверх того из каждой удельной области грузинские цесаревичи пришлют по 10 000 воинов. — Ериванский хан уже противится шаху с надеждою на сию помощь, и нет никакого сомнения, что мы истребим все персидское войско и завладеем его имуществом; в городе будет тогда хорошо и все дешево; я не один раз был в сражении и сужу таким образом по опыту, а ты еще молод и ничего не разумеешь». После таких убедительных и важных представлений труд мой был бы напрасный, чтоб вывести его из столь приятных мечтаний. Оставшись при своем намерении, я знал, что хозяин мой привезенный им из Тавреза товар должен вести в Дагистан Так называется все пространство, обитаемое лезгинцами в Кавказских горах и продать оный в первом пограничном с Грузиею городе Балакане, а там купить шелку и с оным отправиться чрез город Андреев в Кизляр, оттуда же в Астрахань; почему я и имел верную надежду добраться до России, куда он взялся меня доставить. Как скоро дошел слух, что шах, минуя область Шуши, вступил уже в Ганджу и все на пути противоборствующее ему покоряет и предает огню и мечу, то хозяин мой поторопился собраться в дорогу и, распрощавшись с своим семейством, выехал со мною из Тифлиса в последних числах августа 1794 года поздно вечером, чтоб не заплатить пошлин, как и при въезде. За полночь доехали мы до деревни Лило, где грузины в давних годах поселили несколько осетинцев, выведенных ими из гор. Переселение сие осетинцев и приведение их в христианскую веру было несильное, а потому они весьма худые христиане, да и то по одной только наружности. Жители сии сочли нас, по тогдашним обстоятельствам, за разбойников, и, кричавши нам, чтоб мы не приближались, наконец стали по нас стрелять и убили под нами одну лошадь, мы также криком объявляли о себе, что едем из Тифлиса с товарами в Сигнах, и, упрашивая не стрелять по нас, клялись, что объявляли о себе справедливо. После сего, судя по клятве нашей, хотя и перестали действовать противу нас, как разбойников, но приказали, чтоб мы не трогались с места и не прежде пропустили, как уже на рассвете. От Лило до города Сигнах, следуя мимо пустой деревни Мартгопа, коей жители разбежались тогда от разбойников, были мы в дороге трои сутки, не встретив более никакого жилища. Места сии суть самые опаснейшие, и потому каждый шаг наш сопровождаем был страхом. Увидев вдали холм или какое-нибудь дерево, всегда приходили мы в трепет, думая тут встретиться с лезгинцами или иными хищниками, однако ж прибыли в Сигнах благополучно. Город сей, пограничный с Дагистаном, стоит на горе; имеет много виноградных садов и плодоносных деревьев, а особливо винных ягод, и производит хорошее вино. В нем находится один большой грузинский монастырь св. великомученицы Ноны, гостиный двор и крепость. /.../ На другой день решились мы идти в Тифлис чрез Гартискар, несмотря на всю опасность сего места, где и в мирное время всегда водились разбойники. Дорога сия от Цхета до Тифлиса идет подле самой реки Кур под каменным и гористым ее берегом узенькою тропинкою, так что не более двух человек могут идти рядом. По дороге вздумал я отстать от моих товарищей, с тем чтобы дождаться разбойников, которые для своей пользы, конечно, не допустят меня умереть с голода, отвезут к себе и продадут какому-нибудь армянину, а как я человек грамотный, то надеялся, что и везде мне будет хорошо. Между трупами убитых я сидел целый день — наступила ночь, а потом утро; но, как нарочно, не наехал на меня никто. — Между тем пред полуднем увидел я толпу людей, бегущих от стороны Тифлиса. Они спросили меня, что я тут делаю. — «Хочу идти в Тифлис», — отвечал я. Но они советовали мне следовать с ними в Душет и Ананур, куда укрылись тифлисские жители, говоря, что они сами хотели посмотреть жилища свои и полюбопытствовать, что в Тифлисе делается; но узнали, что шах опять воротился и приближается к сему месту. Я отказался от их предложения потому, что от них не достал бы ни куска хлеба; в Тифлисе же надеялся я найти в садах какие-нибудь фрукты и находил для себя гораздо полезнее попасться в руки разбойников или персиян, нежели следовать за ними. Перешед дорогу сию почти все по трупам и пришед в Тифлис чрез Тапитагские ворота, я еще более ужаснулся, увидев даже женщин и младенцев, посеченных мечом неприятеля повсеместно, не говоря уже о мужчинах, коих в одной башне нашел я на глазомер около тысячи трупов. Шах по выходе из Тифлиса в обратный путь не дошел еще до Ганджи и был от Тифлиса не далее трех суток ходу, как я пришел в оный. Бродя по городу, даже до Ганджинских ворот, я не встретился ни с одним живым человеком, кроме некоторых измученных стариков, коих неприятели, допрашивая, где есть у них богатства или деньги, делали над ними различные тиранства. Город почти весь был выжжен — и еще дымился, а воздух от гниющих убитых тел, по жаркому времени, совершенно несносен и даже заразителен. Сие ужасное позорище остановило меня. Я не имел ни сил, ни духу пройти за город, за Ганджинские ворота на Сейдабатскую дорогу в Керцанис, где думал я найти плодов и посмотреть место сражения, и принужден был в тот же день выйти из него на прежнюю дорогу, где по крайней мере мог я отыскать себе в пищу хотя траву. Но только что выбрался из города, то от бессилия принужден был остановиться и провести остальную часть дня и ночь под открытым небом. Наутро следующего дня, идучи обратно в Цхету, питался травою, ягодами, какие только попадались, и с великим трудом дошел туда в продолжение дня. У меня иссохла вся внутренность, и едва можно слышать мой голос. В Цхете нашел я несколько бродящих беглецов тифлисских жителей, и на другой день пошел с ними в Душет. В продолжение сей дороги питался я также травою, кореньями и ягодами. Попутчики мои были совершенные звери; они ненавидели меня как персидского подданного и даже, сколько я мог заметить, покушались меня убить. Переночевав в Душете, пред вечером другого дня, дошел я один до селения Ананур, которое стоит на самом берегу Арака. Мне тем труднее было проходить сии места, что и армяне не знали армянского языка; а говорили по-грузински, и я везде подвергался от них опасности по одному только тому, что платье на мне было персидского покроя. Даже самое бедствие не смягчило сердец их. В Анануре армянских домов было до пятнадцати и одна весьма малая церковь, в которой вместиться могло едва 50 человек. Я лишился почти всех сил; но крайность заставила сделать последнее их напряжение, чтоб взойти в церковь, которая была не заперта ничем, кроме одной решетки, служившей вместо дверей. Сколько мог, очищал пыль, поставил на свои места некоторые церковные вещи и молился богу сколько от истинного сокрушения сердца, столько, признаться, и для того, чтоб дать себя заметить тамошним людям, имея нужду достать себе кусок хлеба. За мною взошли двое из армян; но из них только один мог говорить по-армянски, да и то весьма худо. Он расспрашивал меня, откуда я, знаю ли грамоте и где учился. Удовлетворяя вопросам его, я, в конечном бессилии моем, торопился высказать ему важнейшее, что я знаю очень хорошо читать, писать и весь церковный обряд и служение. После сего он спросил еще, хочу ли быть у них священником, так как священника у них не было. Я объявил им, что согласен на все, что только им угодно, не имея более сил говорить: все члены мои дрожали от слабости, и я едва держался на ногах. Сии два армянина были родные братья и оба женаты. Они привели меня к себе в дом и придумывали, чем бы меня накормить: ибо знали уже, что я из тринадцати суток пять ел только орехи, а восемь суток одну траву. И так решились сделать самую жидкую саламату. Но за всем тем, что она довольно была уже простывши, я только что проглотил две ложки, то кожа в роту вся слезла; вдруг лишился я последних сил и памяти и в положении почти бесчувственном пробыл до самого утра следующего дня. От хозяев моих узнали обо мне и все тамошние армяне; они приходили меня смотреть, ласкали меня и говорили про себя, что нашли клад. Мать новых хозяев моих особенно меня полюбила и старалась кормить меня как можно лучше, так что в продолжение нескольких дней я довольно поправился. Здесь узнали мы от выходцев, что шах удаляется в Персию и выступил уже из Ганджи. По сему известию укрывавшиеся в лесах за Душетом и Анануром жители Тифлиса и других мест стали выходить в селения. При сих случаях я был зрителем столь плачевных сцен, что даже забывал собственное бедствие. Престарелые и малолетние обоего пола и всех состояний, стекшиеся в Ананур во множестве, проводя день и ночь под открытым небом в ненастливую погоду, не имея ни одежды, ни пропитания, оплакивали свою участь и жребий их семейств и родственников. Отец потерял сына, сын не знал, что последовало с его отцом; матери лишились дочерей, а дочери матерей, мужья жен, а жены мужей, и со всех сторон воплями наполняли воздух. Узнав, что царь Ираклий находится тут же в Анануре, я решился непременно его найти. Для сего пошел одним утром к тамошнему грузинскому старинному монастырю как к единственному месту, в котором наверное мог встретиться с царем. Монастырь сей был очень невелик и почти весь уже развалился. Ходя около сего места, под сводом одной разрушенной кельи, бывшей в углу монастырской стены, увидел я человека, сидящего лицом к стене и закрытого простым овчинным тулупом; а вблизи его стоял другой человек, довольно старый. Я спросил его: «Кто такой сидит в углу?» Он отвечал мне по-армянски пространно и с глубоким вздохом: «Сей, которого ты видишь, был некогда в великой славе и имя его уважалось по всей Азии, еще от дней Тахмас-Кулы-хана. Он был лучший правитель народа своего. Как отец старался о благоденствии его и умел сохранять целость царства своего до сего времени чрез целые сорок лет, но старость, лишившая его сил, положила всему преграду и конец. — Чтоб отвратить раздоры и междоусобия в семействе своем, по смерти его последовать могущие, он думал сделать последнее добро народу своему и для лучшего управления разделил царство по частям.— Но несчастный царь Ираклий ошибся в своих надеждах. — Бывший евнухом Тахмас-Куль-хана, в то время как Ираклий носил звание военачальника Персии, пришел ныне победить немощную старость его. Как и собственные дети отказались помочь ему и спасти отечество, потому что их было много и всякий из них думал, что он будет стараться не для себя, а для другого. Он принужден был прибегнуть к царю Имеретии; но если ты был в Тифлисе, то, конечно, видел весь позор, какой представляли там войска его. Ираклий с горстию людей сражался со ста тысячами и лишился престола от того, что был оставлен без жалости детьми своими, и кому же на жертву? Евнуху — человеку, который прежде ему раболепствовал! Померкла долголетняя слава его; столица обращена в развалины и благоденствие народа его в погибель. Вот, под сею стеною видишь ты укрывающегося от всех людей славного царя Грузии, без помощи и покрытого только овчинною кожею. Царедворцы и все находившиеся при нем ближние его, природные подданные, коих он покоил и питал на лоне своем во всем изобилии, оставили его; ни один из них не последовал за владыкою своим, кроме меня, самого последнего армянина. Я прислуживал у повара его и питался от подающих крупиц. Я один только не забыл, что и сии крупицы принадлежали царю; один я не бросил сего несчастного царя; охраняю его, прошу милостыню или иным образом достаю кусок хлеба и приношу ему». Сей добрый старик, рассказывая мне приключение царя, горестно плакал об участи его, как верный преданный раб. — С благоговейным уважением я посмотрел на Ираклия, желал повергнуться к стопам его и облобызать их, но не смел сего сделать, и армянин, конечно бы, до того меня не допустил, дабы не открыть Ираклию, что он узнан — узнан в столь униженном, а более бедственном состоянии. Невольным образом вспомнил я историю матери моей, — церкви и монастыри на Аракатской горе; — содрогнулся в душе моей — и сам себе сказал: «Сильные и крепкие земли! вот ваша слава! — Плоды дел ваших! — Вся мудрость ваша, слабые сосуды скудельничьи! — Смотрите, — ужаснитесь и научитесь! Одне судьбы божий сильны и непреложны; одне надеющиеся на господа и ходящие в путех его, не имут погибнуть вовеки!» С сими размышлениями и с сердцем, полным сокрушения и скорби, пошел я к своему дому, проливая о участи несчастного царя обильные слезы. От усугубившегося стечения народа из Теулета и от Степан Цминда (св. Стефания, старинный грузинский монастырь, стоящий впусте) я едва мог продраться, чтоб войти в дом. К удивлению, нашел я у моих хозяев того купца, который мне должен. Не входя со мною ни в какие изъяснения, он по прежнему праву послал меня в тот же день на дряхлой своей животине в Тифлис, чтоб, отыскав его дом, осмотреть погреб, куда жена его спрятала свое имение; а потом пройти в Карцанис, в сад его и привести оттуда вина, которое пред нашествием шаха только что было сделано и осталось в своем месте неубранным. В Анануре пробыл я в сей раз 8 дней. Вместо того чтоб придти в Тифлис в одни сутки, я должен был пробыть на дороге трои сутки, ибо лошадь едва переступала. Пришед в Тифлис, нашел я дом купца в развалинах и погреб разрытым, в котором вместо имения лежали двое убитых людей; равным образом и в саду не нашел я ничего, ибо вино еще скорее могло быть найдено. Так как весь почти город обращен был в развалины и выжжен, посему то место, где был дом купца, я мог найти только по приметам, что близко его находилась известная мне церковь. Как в самом Тифлисе, так и за городом запах от мертвых тел еще более усугубился и совершенно сделался заразительным. В Карцанисе встретил я жителей Газах-Барчалу, грузинских подданных, которые с семействами своими возвращались на прежние жилища. Один из них признал купцову лошадь своею, которая у него была украдена назад месяца четыре, что подтвердили из тех семейств несколько человек. Меня хотели связать и отвести в свое место, чтобы там наказать как вора, и я едва мог уверить их в моей невинности, объяснив, от кого и зачем был послан в город. Освободившись от газахцев, я рад был, что избавился от негодной лошади, за которую принял столько тиранских побоев, и пошел в сады набрать плодов, чтоб утолить свой голод, ибо, идучи из Ананура, не было со мною ничего; я питался на дороге опять травою, и, привыкши уже к голоду, три дня были мне не так чувствительны. Для отдохновения своего нашел я близ Ганджинских ворот, у площади Турке-Майдан, подле церкви один дом, который не был ни сожжен, ни разрушен. Я думал остаться в сем доме до другого дня; но, взойдя в оный, увидел нагого человека, поверженного на земле и едва дышащего; подхожу к нему и узнаю того самого, которого я приглашал удалиться из Тифлиса заблаговременно. Он был ранен и с нуждою мог проговорить, что уже несколько дней ничего не ел. Я дал ему плодов и советовал, чтобы он дошел до садов; но сей смешной человек сказал мне, что он боится разбойников, как будто бы было еще что отнять у него и будто бы может последовать с ним худшее, нежели в каком положении он находился. Я заметил ему, что страх его столько же пустой и глупый, как и та надежда, которую он имел, что шах будет побежден, и не хотел верить очевидному событию. Он отчасти рассказал мне о жестокости и неистовствах персиян, какие оказывали они в Тифлисе даже над младенцами и малолетними детьми, которых, держа за ноги, разрубали пополам с одного раза, для того чтоб пробовать, хороши ли их сабли, и, наконец, что всему бедствию будто бы была причиною супруга Ираклия, ибо в то время, говорил он, как царь с храбрыми своими войсками сражался в Карцанисе, жители тифлисские хотели укрепиться в городе и сделать все нужное к своей защите; но видя, что царица, оставя город и супруга, бежала в горы, то народ, потерявши присутствие духа, перестал думать об обороне и разбежался почти весь. Оставя сего раненого, я для лучшей безопасности придумал сыскать такой дом, где были бы воры, отыскивавшие по ночам пожитки в пустых домах. Таковые люди были из тамошних же бедных жителей, которые знали все богатые дома, и от такого промысла они сделались богатыми, а богатые бедными. Я нашел другой целый дом, также подле самой церкви, принадлежащий одному именитому человеку Саркису-аге, который и оную церковь выстроил вместе с домом. — На дворе встретился я с престарелою женщиною, которая лишилась своего семейства и прислуживала в сем доме тем людям, коих я искал. По своему несчастию она сжалилась над моим и приняла под свое покровительство. Я прожил в сем доме четверо суток без всякой опасности, и тем под вернейшею защитою от воров и разбойников, что мои защитники были сами того же ремесла. Ходя по улицам и по раскопанным домам, я собирал валяющиеся книги и приносил для сохранения к старухе; а для пропитания ходил в местечко Вера на мельницы; собирал там мучную пыль, а по домам в конюшнях ячмень, из которого старуха делала для меня хлеб. На одной из посещаемых мною мельниц случай привел меня найти еще одного несчастного из моих знакомых. В караване нашем, пришедшем в Тифлис из Тавреза, был один купец, имевший от роду около семидесяти лет. Женясь в Тифлисе, жил с женою по тамошнему обыкновению не более месяца и, будучи недоволен умеренным состоянием, отправился шататься по разным странам; был даже в Египте и всюду искал набогатиться. Возвратись в Тифлис, с лишком чрез сорок лет, отыскал свою жену, которую оставил молодою, а нашел старухою. Она столько была справедлива к самой себе, что при первом шаге отреклась от него, выгнала от себя с бесчестием и не пожелала от него ни богатства, ни устаревшей его любви. Труды его, почти полвека продолжавшиеся, кончились тем, что он лишился всего и измученный, покрытый ранами, найден мною брошенным на мельнице. Он еще был жив и, узнав меня, просил доставить ему какой-нибудь пищи. Но я не мог подать ему никакой помощи, и думаю, что он в тот же день умер. Я нужным считаю здесь упомянуть, что в Грузии и в других тамошних местах, к несчастию, весьма многие так делают, что, проживя с молодою женою недели две, бросают ее и идут на чужую сторону искать неизвестного, оставляя несчастную жену без всякой жалости влачить самую тягостную жизнь. ... |